Каллум идет по лестнице. Каллум падает вниз.
Собирает себя по частям, как какой-то конструктор, соскребает с постели. Босыми ногами шлепая по холодному кафельному полу, идет к холодильнику в поисках вкусной еды — находит только безнадежно тухлый йогурт. Мрачно смотрит на его срок годности, качает головой и кидает в мусорку. Промахивается. Лень поднимать — лишних два шага, а сил почти не осталось даже на то, чтобы дышать. Ему кажется, что грудную клетку стягивает неестественной  тяжестью, и он задыхается, как рыба на суше. Надо бы заставить себя дойти до ванной, залезть под ледяной душ, мерзнуть, пытаясь проснуться и разжать сомкнутые сонные веки. Нет сил. Он потратил слишком много себя, и его самого почти не осталось в этой оболочке.
Ему достаточно трех минут на сон, в то время как все человечество мучается от хронического недосыпания. Парадокс — но он выглядит подобно человеку, не спавшему трое суток. Его внутренние часы сбились от этой дремы в тисках хронокинеза, и он, потерянный между днем и ночью, засыпает лишь когда смертельно устает. Доводит себя до крайней степени измождения, лишь бы заслужить положенный ему отдых. Спросите его — а знает ли Каллум, какой сегодня день недели? Какой месяц и год? Не найти ему дороги в прежнюю, размеренную жизнь, попавшись на ловушку собственной способности , он не различает разницы в прошедшем времени. Ему попросту все равно. Он давно не боится опоздать на работу, не боится застрять в пробке, и не боится проспать что-то важное. Он может часами-сутками читать книги, растворяя в их страницах свою боль и одиночество, но ему проще растворять самого себя в алкоголе.
Если нужно найти Каллума, поищите на дне бутылки. Что он сделает сегодня? Кхм, заглянем в ежедневник. Пьет, пьет или...пьет? О боже мой, какой обширный выбор. Каллум не притворяется алкоголиком только в дни, когда он ходит за душеспасительной беседой к мистеру Ноксу. Тогда он трезв, аккуратно выбрит и опрятно одет. Ему чертовски идут костюмы, и он незаслуженно мало их носит.
«Меня сожгла работа», - лжет он.
Был ли с собой когда-нибудь честен, Дискейн? Когда-нибудь пытался вынырнуть из своего озерца вселенской печали, где ты дрейфуешь утопленником последние пятнадцать лет? Почему бы не порадоваться просто тому, что ты жив, что ты дышишь, черт возьми, что мир не сдвинулся с места, не рухнула башня мироздания, которая его держала? Все по-старому, все как нужно, и только ты, Дискейн, все портишь своей унылой физиономией.
Ему нужен пледик и медикаменты. И теплые девичьи руки, заваривающие ему, убогому, чаёк. Но ни одна дама не выказала никакого желания оставаться с Каллумом наедине более суток — он, неспящий, невыносим. Смотрит своими кошачьими глазами в зеркало, не мигая. Смотрит с ненавистью и легким удивлением — и как же он до сих пор не откинулся от депрессантов? И если они действительно так хороши — то где его сладкий приход, как у хиппи в гребаных шестидесятых?
Вещей у Каллума немного — это довольно практично, меньше шансов что-нибудь потерять в пьяном угаре. Распихивает свой скарб по карманам черного кашемирового пальто, оно - отголосок былого благополучия. Мелочь на проезд, сигареты, зажигалка, ключи, древний потрепанный мобильник. Он хочет поехать на такси, но оставшейся зарплаты хватит только на то, чтобы бежать вслед за машиной, цепляясь за капот. Он чувствует, как с каждым шагом его сил все меньше и меньше, что он едва ли сможет дойти до дома Харпер, не умерев от истощения. Наверное, он забывал о еде, когда пытался напиться в драбадан. И получилось, всякий раз, забывать и забываться — и эта игра была хороша только до определенного момента.
Настала пора признать, что он проиграл. Каллум хотел кому-нибудь об этом рассказать, и решил, что этим «кем-то» будет Харпер. Она жила ближе всего, и хоть тысячу и один раз отвергала его неловкие попытки договориться о чае с плюшками, он знал — она едва ли сможет выгнать его в метель и стужу. Каллум вязнет в снегу, Каллум падает. Останавливая время, видит, как рядом идущая девушка пытается обогнуть его по широкой дуге с брезгливым выражением лица. Пускай — думает он, зная, что не стоит внимания. Пусть примет его за какого-нибудь бездомного, обездоленного дауншифтера, тем лучше.
Оставшиеся полчаса до дома прекрасной Торн он помнит смутно. Было холодно и мокро от набранного в ботинки снега. Удивительный Альбион даже снег превращал в дождь, даже вьюгу — в смесь тумана и смога. Легкие противятся вдоху, он бессильно скребется в чужую дверь. Он ждет, что ему ответят, примут и удержат, надеется на это. Ведь надежда умирает предпоследней, последним умирает надеющийся.

Всякий раз, когда он возвращался домой, ему хотелось верить, что он сохранил душу — а не продал ее за тридцать серебренников, не разменял на горсть мятных леденцов от кашля. Ему не спастись от рака легких. «Да и плевать», - говорит он, сильнее затягиваясь утренней сигаретой. Для человека, во власти которого было все время этого мира, он относился к нему поразительно спокойно — Каллум не боялся умереть на больничной койке, выплевывая с кашлем кровь и легкие. Как не ему лучше всех знать, что гораздо быстрее он умрет от одиночества.
Он считает секунды своего ожидания. Замедляет время — мир вязнет в топком болоте, снежинки летят так неспешно, что можно рассмотреть узор каждой из них, и поймать на ладонь, загадывая желание. Каллум не верит в приметы, но верит в случайность и удачу. В то лето Лас Вегас плавился от дневного зноя. Закованный в камень и асфальт, он не остывал даже ночью. Каллума три дня назад бросила жена, и он топил свою горечь в вине и азарте. Проигрался в ноль — пытался способностью выжать из казино хотя бы пару долларов. Утро встретил в местном изоляторе для страдающих воспалением хитрости — его заметил один из вольных наблюдателей. Тогда, депортированный, Дискейн чувствовал себя собакой, которую вышвыривают вон из дома за грязные лапы. Годом позже он поймет, что он вышвырнут не из Штатов — а из течения жизни, вышвырнут очень давно. Он скребется в храм мироздания в просьбах (и мольбах!) о помощи, но едва ли его кто-то слышит. Каллум больше не боится закрытых дверей — он перестал надеяться, что за ними что-то есть. Или кто-то — Харпер, которая услышит его. Харпер, которая не побоится впустить его.
В дом входит осторожно и боязливо, как будто этот прекрасный мираж — только ловушка. Вспоминает, что забыл утром принять дневную дозу антидепрессантов, вспоминает, что ничего не пил уже больше семи часов. Его лихорадит от холода и ужаса трезвого восприятия реальности. Три таблетки амитриптилина — все, что ему нужно. Да и к черту алкоголь, пять таблеток — или, как он ласково их называет «колес любви», - вот и все, чего он хочет от жизни. У него на них рецепта нет, потому что больничный психиатр, посветив в его наркоманские зрачки фонариком, сказал, что Дискейн в полном порядке — только капризничает немного. Психотропные препараты он крадет из ближайшей аптеки уже с полгода. Ему даже хватает чувства юмора шутить, что если бы он пил имипрамин, он бы видел в стенах руки, люки и другие прикольные глюки. Что, конечно, снова нас возвращает к тем гребаным хиппи, что он так любит поминать всуе. Только в отличие от него, типичного представителя спившейся интеллигенции, хиппи не страдали всякой экзистенциальной хренью.
Каллум, тщательно вытирая грязные ботинки о придверной коврик, вдруг понимает — в гостях он не был, наверное, полсотни лет, и забыл, что нужно делать порядочному посетителю. Что требуется отвечать на эти вопросы? Кажется, он любит чай. И может, он немного голоден, но ему стыдно об этом сказать, ведь Харпер — упаси мироздание — подумает, что он пришел к ней за бесплатной вкуснятинкой. И конечно, это абсолютно неприемлемо.
- Эм, зеленый, наверное. - Каллум давит из себя жизнерадостную улыбку, продолжая шаркать обувью по коврику с усердством юродивого. Сейчас ему наверняка зададут вопрос, на который он не даст отчетливого ответа даже сам себе — а, собственно, за каким чертом явился, Дискейн?
Жалеет, что не купил ничего к чаю, являться с пустыми руками — дурная примета, а он отчаянно хочет, чтобы эти стены были к нему и его меланхолии благосклонны и ласковы. Он стаскивает с себя мучительно хлюпающие ботинки, грязные, как его вторая жизнь. Неловко стаскивает с плеч мокрое пальто, вытаскивая из карманов льдинки, ключи и телефон, вешает на крючок подальше от вещей Харпер — чтобы не намочить. Без верхней одежды он кажется себе лишенной скорлупки улиточкой, беззащитной и бездомной. Как бы ему хотелось остановить время и пройтись по ее дому, прикасаясь  раскрытой ладонью к стенам, осмотреться — понять, чем она живет, и что ее радует. Заглянуть в мир, зовущийся ее именем, стать хотя бы на пару минут — не его частью, но сторонним тихим наблюдателем.
Но Дискейн считает это попросту некрасивым. Нечестным. На кухню идет медленно, стараясь жадным взглядом увидеть как можно больше, жмурится - перед глазами плывут красные пятна от переутомления, их застилает туман, едва он пытается во что-то вглядеться. Стоит в дверях, нескладный и неловкий, как подросток, закрывает лицо руками — бормочет под нос себе что-то утешительно — воодушевляющее вроде «она-не-съест-тебя, она-не-закопает-твой-холодный-труп-в-ближайшем-парке». Его все еще трясет в ознобе, после выстуженной квартиры с отключенным за неуплату отоплением Каллум не может согреться. - Харпер, надеюсь, я не помешал тебе? Не против, если я задержусь у тебя немного? - он поднимает глаза на ее, с надеждой бродячей собаки.
Не выгоняй меня, Харпер. Нет. Я прошу тебя так немного — покоя и тишины, которых у меня нет с тех пор, как меня бросила жена. Я оглушен голосами в голове, в каждом моем сне крадется кошмар. Ты не знаешь, Харпер, но я помню — вселенная состоит из миллиардов и миллиардов мельчайших атомов, и внутри каждого из них — тоска. Я состою из безысходности. Скажи мне что-нибудь, пока я не самоуничтожился в приступе паники.
Он бы желал знать наверняка, что душа все еще с ним. Если бы это можно было прощупать сквозь грудную клетку — Каллум бы проверял себя каждые полчаса. Он не боялся умереть. Дискейн боялся узнать, что его существование конечно, и больше не будет ничего, кроме тьмы. И что после жизни бывает только смерть. А после смерти только пустота.

Десмонд справедливо полагал, что в этой жизни устроился весьма уютненько. Так-так, что там у нас.. ах да, любимая работа. Ну то есть как любимая — та, где можно круглые сутки невозбранно пьянствовать. Что еще для счастья ирландцу нужно?
Этого было вполне достаточно, чтобы приходить в «Дырявый Котел» с лицом чуть повеселее, чем у маггла, сожравшего тухлый лимон. Еще есть работа по совместительству. Интересная, надо сказать. Авантюрная, с приключениями. От начальства есть наградная почетная татуировочка с целым скопом полезных скиллов — вроде «у-меня-болит-живот-значит-кто-то-меня-ждет» (со спецэффектами в виде перекошенной физиономии, страшного взгляда и диких воплей), набором обязанностей («сделай это, сделай то, прямо как наша матушка, Финн!») и правом всем эту татуировочку демонстрировать. И убивать свидетелей — но это опционально.
Десмонд был на работе, и Десмонду было скучно. Нет, не так, когда просто не знаешь, чем заняться, и вроде бы надо полы перемыть, да столики протереть и бутылки пустые спрятать — но лень, потому что скучно. Совсем нет. Скучно так, что кажется — если сейчас же не займешься делом — хоть каким-нибудь, хоть курсом кройки и шитья или ускоренным курсом нигерийского языка — просто возьмешь и откинешься, как таракашка, кверху пузом и беспомощно сжав сморщенные лапки. Он перемыл посуду. Немного поломавшись, повозил тряпкой по полу (чтобы успокоить совесть, что там уже помыто), отогнал брата от заигрываний с Кейтлин, обсчитал посетителя на полтора галеона и ему все еще было невыносимо, безысходно скучно!
Тогда он же он принялся за стаканы. Обтер тряпочкой один бок, обтер другой. Присмотрелся к плодам своего непосильного труда — стакан весело подмигнул ему мутным бочком. На предложение пойти домой Десмонд отреагировал положительно — пожал плечами и со скучающим выражением лица поплелся за Финном.
И вот тут началась мистика. Нет, даже не так — МИСТИКА. Другим словом Дес не мог описать — зачем это Лорду потребовалось вытаскивать из глубокого запаса и запоя двух отличнейших зельеваров — но вот ни разу не боевых волшебников? Он мог, конечно, и Авадой в кого-нибудь метнуть, и палочкой в нос ткнуть, но лучше бы делать это сидя дома, меланхолично наблюдая за страстной любовью двух реагентов в колбочке. Сам Десмонд — только рад возможности развеяться — но логики никакой все так увидеть и не смог.
Финн, конечно, пытался объяснить. Толкал речь про чудеса маскировки, «отличный шанс» и еще какую-то хурму, Десмонд толком и не помнит.
- Значит так. План у меня есть. Это будет круто!
- Знаю я твои планы, Финн. Последний раз ты хотел нарядить на Рождество в костюм херувимчика. Я боюсь твоих идей, серьезно.
Как выяснилось, опасался он не зря. Весь план Финна состоял в нем, Десмонде — дескать, ну раз я не разберусь, то уже брат-то прикроет, а-а-а-ай ма-а-а-амочки, как страшно-то! Дес никогда не признавался — кто из них лучше варит настоечки и приворотные зелья. А вот лучшим магом — по собственному скромному мнению — считал себя. И дрался он богически красиво. Лучшие авроры позеленели бы от зависти. Куда уж там всяким брутальным Грозным Глазам и неповоротливым Кингсли — Десмонд, маленький, юркий — заклятия сыпятся из него, как иголки из дикобраза — во все стороны. Финн от такого расклада, вероятно, немного обалдел — но держался молодцом, в обморок не падал.
Конечно, в такой суматохе и с такой концентрацией любви к себе Дес вряд ли заметил, что двоих из этой несчастливой пятерки уложил Финн — элегантно, красиво, как истинный джентльмен — Авадой в нос.
И кстати, двойная аппарация — его конек. Он ходил на курсы и даже сдал экзамен. С третьего раза.
Следовательно, в аппарации он — лучший. Или один из лучших. Как бы то ни было, ему лучше знать. Финн на курсы-то не ходил. И ничего что он их чуть в забор не впилил. Не впилил же, вот и слава Мерлину! Финн бурчит на Десмонда, Десмонд считает, что его назаслуженно обидели и пытается свернуться в комочек отчаяния и грусти.
Высказаться по существу вопроса предоставилась возможность совсем скоро — на нецензурном ирландском, нецензурном английском и нецензурной латыни. Порт-ключ кто-то куда-то дел, а куда — неизвестно, Десмонд больно ушиб коленку — и продолжал об этом ныть, Финн говорил, что он тюлень и едва не сгубил их во цвете лет.
Дурдом, да и только!
Ко всеобщей атмосфере безумия присоединилась какая-то дамочка. Средних так лет. Или предпенсионных. Или пост-бальзаковских. Да к черту ее! Самая обычная волшебница, которую они самым храбрым образом защищали с полчаса назад. Он опустил палочку — и заставил Финна сделать тоже самое.
Дес вглядывался в нее с подозрительностью сонного лемура. Финн нервно хихикал.
- Натурой? Финн, я тебя умоляю — какая ж тут может быть натура. Бабуся, вы того, заблудились? Может, вас домой провести или еще чего? - Десмонд приветливо оскалился. Ну просто сама вежливость.
Конечно, он подозревал тут некоторый подвох — но к внутреннему голос

И если фраза про пресловутые сто пудов соли, что необходимо съесть напару с другом, чтобы знать того, как облупленного, верна, то в их - Орденовском - случае - эта соль равномерна размешана в пролитой крови. Ничто так не сближает и не отдаляет одновременно, как разделенные тоска и отчаяние. На кого он мог положиться? Имена можно пересчитать по пальцам, хотя в Ордене числилось гораздо больше волшебников. Такая тонкая ирония - даже в самые смутные времена порой приходилось оглядываться, кому доверяешь прикрывать спину. Пожиратели Смерти об этом не задумываются, правда?
Боунс славился профессиональной недоверчивостью, сварливым нравом битого жизнью волшебника, и потрясающей способностью терять слова в самый нужный момент. И если бы он был полководцем на этой карманной войне, и ему пришлось бы выйти перед сотнями тысяч солдат, частоколом копий упирающихся в небо, от одного вида знамен, сливающихся в одно цветастое, горделивое пятно, он потерял бы дар речи. Его стихия - бой. Заклинания ами падают на кончик его палочки, чьи движения быстры, как сама смерть. Везде, где нужно действовать - Эдгар первый. И только от необходимости разрушить тишину - и чем сильнее необходимость, тем тяжелее наваливается груз непонятно откуда взявшейся ответственности - он впадает в кому. Эдгар забирает руку Доркас к себе обратно, в плен ладоней, скулы от ее прикосновений горят огнем. О, это ни с чем несравнимое ощущение осторожного, вкрадчивого и беглого движения ласковой ладони - он чувствует ее попытку тактильно найти очертания его лица, и от этого Эдгару становится еще горше.
Он должен был быть с ней. Там. Презрев собственный страх забитого трусливого зверя перед опасными пересудами, заставить себя быть честным - хотя бы с самим собой. Но нет. Он - ничтожество, он не стоит их обоих. Глупо, что такая абстрактная вещь, как экзамены, решает, кому быть аврорами, а кому нет. Если кто и достоин - так это Карадок и Доркас. Но не Боунс.
Чувство вины придавливает его к земле. Хочется спрятаться, забыться. Она просит его не молчать - но разве ему это под силу? Улыбается потаенно, совсем забывая, что она не видит его улыбки, но может быть - слышит, чувствует, знает.
- О чем тебе рассказать, ласточка? - он жмурится от яркого рассветного солнца.- Я люблю тебя. - едва слышно произносит он, словно стены могут услышать и донести не в те уши. Тянется, украдкой целует в уголок тревожных губ. И вновь замирает, неподвижный, стылыми глазами цвета мерзлой бирюзы вглядывается в одну точку на горизонте.
Как много хотелось бы ему рассказать ей! Только обстоятельства были бы другими. Тоска въедается в кости. Его время на исходе - тик-так, принц, тик-так. Водоворот обыденных проблем захлестнет его - как часто ему будет выпадать возможность подумать о Доркас с той нежностью, с какой удается лишь во время минутных затиший - с дремотно прикрытыми глазами? Немного. Только тоска и страх потери. Они следуют за ним неотступно, как Фобос и Деймос - за Марсом.
Во времена античности гонца, принесшего дурные вести, убивали. Жестокий, должно быть, обычай, мог быть актом гуманизма по отошению к бедному посыльному, которым скончался бы, наверное, самостоятельно от необходимости еще раз повторить принесенное плохое известие.
Эдгар не убирает от Доркас рук, наклоняется к ней - в странном подобии объятия обхватывает ее свободной рукой, утыкаясь носом в плечо. Так почти и не слышно, что он может сказать, но Эдгар уверен - обращенная в слух Доркас услышит все до последнего слова.
- Ты знаешь, что мне нужно будет уйти, родная. Я не забочусь о других больше, чем о тебе - но без моего присутствия ваша с Дирборном жертва может быть напрасна. И ты понимаешь, понимаешь, как никто другой. - Боунс говорит отрывисто, ловя жадными легкими кислород. Его слишком мало в этой больничной клетке. - Ты здесь будешь не одна, кто-то из Министерских меня подменит. Я не хочу оставлять тебя наедине с этими целительскими акулами. Не хочу узнавать, что без моего мнения тебя перевели куда-то еще. Если будешь совсем скучать - пошли сову. Тебе помогут написать письмо, а я приду, как только смогу.
И эта емкая формулировка "как только смогу", оставляющая столько простора для маневров, он сможет через два часа, через день, через год, или его заботы и работы не кончатся никогда? Меньше всего он хотел торжественной делегации от семьи под окнами Мунго, и никогда не чувствовал себя более обозленным и готовым огрызаться по каждому поводу. Ах, эта трижды проклятая необходимость оставаться примером для подражания. Необходимость вообще соответствовать навязанному образу мышления и действий.
Солнце затапливает скучную обстановку палаты. Крадется полосой по полу, разрезая его на свет и тень. Эдгар, не в силах пошевелиться, не в силах хоть что-нибудь сделать со своей неизбывной тоской и любовью, просит утро быть бесконечным.

Чернильное удушье. Смола и гарь. Схватывают в ласковые материнские объятия, уносят прочь. Огневиски, да покрепче. Три стакана, звон галеона на грязной барной стойке, еще влажной от тряпки уборщицы. Рассвет пахнет бессонницей и тошнотворной головной болью. Он успевает протрезветь прежде, чем дойдет до дома. Протрезветь, и дать навалиться стыду на усталые плечи. Стыду за свой позор. Доспехи Белого рыцаря не стоят и ломаного сикля теперь - пыльные, искореженные, не сгодятся даже для музея - кому понравится смотреть на бесформенный кусок металла?
Брошены в углу, ловят стальным боком редкие солнечные лучи.
У них, должно быть, тоже есть свои воспоминания. Своя боль. Свое сожаление.
Эдгарово сожаление тянет его к земле. Непосильной каменной плитой жмет в груди. Тоска крадется, подобно зверю, ждет полуночи. Едва лишь скроется солнце, вонзает когти в сердце - так недалеко и умереть от потери крови. Через два часа - апогей. Вспышка и пустота. Легче лежать, оглушенным, контуженным после взрыва, не слышать криков. Не слышать никаких звуков, закрыть глаза. Но сны - не прогнать. Голова в голове - громче любого шума. Дюжине водопадов не смыть его усталости. Дюжине водопадов не смыть его проклятия.
Может, только слезы вдовы подходят для исцеления. Умойся, Эдгар.
Доркас, мятежная, мечущаяся. Еще сохранившая сквозь беспокойные дни, растянутые в недели, былую красоту и притягательность. Эдгар смотрит на нее пустыми белесыми глазами. Перед его взглядом могла бы умереть цивилизация - и он не сдвинулся бы с места - отражение проваливающихся под землю домов как нельзя лучше подходит для его зрачков. Она спрашивает, любит ли он ее. Эдгар спрашивает себя - способен ли он вообще любить?
То, что бьется меж лопаток загнанной канарейкой, тревожное, беспокойное - усыпить. Взмах крыльев ранит. Песня обрывается, истекает ядом по внутренностям. Усыпить. Еще не время. Со способностью чувствовать он - как разбуженный посреди ночи, с неотвратимым отчаянием понимает, что из этой реальности есть только один выход.
У него - целых два. Сон - и если повезет, в нем не будет рек крови, старых друзей и разорванных стягов войны. Если повезет - в нем будет что-то ласковое, что-то мирное, что-то, для чего он никогда не был создан. Пальцы ноют без дела, нет другого применения, кроме как держать стакан с огневиски.
Построить дом, вырастить дерево, воспитать сына. Эдгар не в силах сосчитать, сколько домов он сжег, и сколько гектаров леса загубил. Каждого убитого сына он помнит, как старого знакомого. Верно говорят - убитые всегда остаются с тобой. Тащатся, как вараны за раненой жертвой, ждут удобного случая. Таких - хоть отбавляй, но Эдгар - молодец, Эдгар не дается. В крови слишком много спирта, и завтра он снова опоздает на работу. Всем все равно. Все скользят по нему равнодушным взглядом, и не пытаются спросить о причинах. Сочувствующий шепот в углу - о, Боунс, потерял всех. бедняга, как же ему сейчас тяжело. Это читается в лицах. Каждому из обладателей этих угрюмых улыбок хочется выбить зубы. Он устал от сопереживаний. Он хочет, чтобы на него наорали - может, выдворили к чертям.
Прослонявшись без дела месяц, он, наверное, бы понял. Нет, не то, что надо прийти в чувство - это слишком глубоко, как заклинание на окаменевшей горгулье. Он был понял, что кое-что должен всем им - ради его спокойной жизни кто-то отдал свою собственную. Нужно радоваться жизни или создавать видимость.
И быть готовым к смерти в любую минуту.
От Карадока не осталось даже письма или талисмана на счастье. Он хранит в себе его прощальную легкую улыбку, беспечную и небрежную. Можно подумать - он смеялся. Только уголки губ болезненно подрагивали. И они стояли друг напротив друга, цеплялись взглядами, братья не по крови - по оружию, и каждый знал почему-то, что видит другого в последний, самый последний раз. Это ужасное чувство обыденного прощания с нестерпимой болью от сдерживаемого в горле крика - не вытравить, не загладить.
Он пришел через день. Через день, после того, как Фенвика нашли изувеченным. Его. Нашли. Можно подумать, что это все еще был он, а не бесформенная груда плоти и костей, которую они вдвоем собирали, как самый отвратительный на свете паззл, до утра. Он спрашивает - как ты, а Карадок хрипло, почти не раскрывая губ, отвечал, что в порядке, что он лучше всех. Плакал, прислонившись к стене. Боунс почел бы за честь раскроить себе череп булыжниками мостовой, только бы не слышать. Не видеть бледного, несчастного лица. Отгородиться от мира - только так спастись.
Скорее в воду. Холодную ванную. Плевать на воспаление легких. Плевать. Почему вода не уносит с собой эту ночь? Почему не освободит его от сетей страдания?
Руки Доркас вылавливают его, поят обжигающе горячим чаем. Она доверительно подныривает в его слабое, безразличное объятие, впитывает из него все измученное, все темное.
Так было раньше.
В какой-то момент пропадает желание бороться дальше. Идеалы и лозунги хороши лишь тогда, когда ты сыт, обут и одет. Хорошо не иметь ничего за спиной, хорошо не оборачиваться. Не иметь привязанностей. Не беспокоиться о подслушанных криках, не выслеживать мучительно в них знакомые нотки голоса. Хорошо никогда никого не любить.
Удовлетворения на суде он не испытал ровно никакого. Безразличие в ледяных глазах под стеклами очков. Если бы патронусы умели хранить от такого - он бы наколдовал себе парочку. Легких путей нет, а те, что есть - неисхожены, зарыты в крапиву. На ладонях - волдыри от ожогов и кровавые мозоли от веревки, узлы в которой он завязывал до рассвета. Почему нельзя закончить скорее? Зачем слушать безумный, обжигающе дерзкий хохот Селвина? Боунс мечтает вцепиться ему в глотку - по-маггловски, грубо. Выдрать трахею, разорвать голосовые связки. Стирать с лица чужую кровь, давая ей капать с ресниц. Дома Доркас - кусочек мозаики, она тоже была частью этого человека. Он не прикасается к ней несколько дней.
А потом открывает для себя огневиски.
От всего есть панацея, и она в нас самих. Достаточно только ее достать из грудной клетки собственными руками.
В размеренности будней - спасение. Тоталитарный режим знал, что делал, заставляя всех жить по одному расписанию. Впадаешь в детство без необходимости о чем-то заботиться. Встал, почистил зубы, ушел на работу. Ненавидел всех весь день. шел домой, да не дошел, завернул в бар. Пропил половину дневной зарплаты. Дом - чистая постель, дети и Доркас. Она избавляет его от необходимости видеть ее слезы. Нет в мире опаснее плачущей женщины. С ней - как с атомной бомбой, совершенно не знаешь, куда применить, хотя есть толк забросить оную в стан врагу. Его женщина обходится без истерик - так ему нравится думать. Боунс гордится ей. Не задумывается, в каком аморфном состоянии она плавает в его отсутствие. Нет, у нее, идеальной, только один изъян - она все еще его любит.
В доме шторы всегда закрыты. Его глаза отвыкли от дневного света, он - лишь насмешка, слабое проявление небесной добродетели. Все меньше думает о детях. Только укрыться с головой - и спать, просыпаясь от собственного крика в коконе измятой, мокрой от пота простыни. Крепко спит только от снотворного. Синтетический сон не несет в себя информации. Он такой же пустой, как его существование.
Протянет он еще так года два. Может, три. Может, даже отправит детей в Хогвартс. И сгинет в силках дома, и даже Доркас не захочет больше оживлять его своим присутствием. Может, так же, как он - замрет в неудобной позе в кресле, сожмется в комок, с глазами, красными от невыплаканных слез. Те слезы, что приходят после - самые горькие, самые соленые. Кислотой обжигают щеки, не приносят покоя.
Любит ли он? Любит, как может. Как только еще способен чувствовать. Будит в себе это уснувшее, человеческое, эмпатическое - задыхается от нежности и благодарности, чернеет от горя. Чувства смешиваются в нем, как течения в дальних морях. Погасить. не думать. Приступы любви он прячет. Она может подумать, что он - в порядке, что он - реабилитировался, что время невидимым бинтом затянуло все раны. А Эдгар все еще - кричит и бьет дверные стекла. Долго смывает с ладоней теплую кровь от порезов. Порезы зарастают шрамами, от них его ласки становятся только грубей - как будто и так была фора. С озлоблением от так быстро слетевшего с разума хмеля, Эдгар овладевает ей, как будто исполняет данное себе обещание. От разделенного тепла он становится мягче - ненадолго, но этого хватает, что его зверь совести успокоился на время, обвив хвостом засыпающую Доркас. Им не нужно говорить, чтобы она его понимала. В тишине больше смысла, чем в сотне слов.
Неловкость ему не идет. Замирает в дверных косяках, забывая, зачем шел в комнату. Останавливается. Задумывается, одурманенный, заторможенный. Не знает, как еще себя утомить, чтобы спать без сновидений, засыпая мгновенно и безболезненно. Он снова пришел слишком поздно, опоздал к ужину, дети давно легли спать. Или притворяются, что легли спать. "Дети". Минимум имен. Как можно меньше привязанностей.
И только одна, насмехаясь над всеми законами логики, все еще здесь. В клетке стен. Ждет его, беспокойная, пугливая. Его тень. Самая надежная из возможных. Каждый его крик в сторону Доркас - крохотный нож в больном сердце. Змеиный яд на языке.
Он стоит в дверях, смотрит на голую, тощую спину. Искривленную, согбенную. Смутно слышит сбивчивое дыхание от едва ли скрываемой истерики. Никаких слез, никогда больше. Раздражение закипает в нем колючим взрывом. Неужели нельзя оставить свои бабские заморочки при себе?
Раздражается и молчит. Выхода нет. Только если в окно.
Он - герой войны.
А сейчас мирное время.